Авторы

В Большом (настоящем!) театре я не была весьма долго, но в памяти души сохранилось теплота золотых украшений зала, мягкое мерцание хрустальных подвесок у бра, теплый, темно-вишневый оттенок бархата, богатое золотое шитье занавеса, и эта сдержанная величавость тогда пробуждала во мне восторг и уважительный трепет. Последний раз я была в Большом театре на балете «Тщетная предосторожность». И недавно приятельница пригласила меня в Большой, на балет «Онегин». В изумлении переспросила, полагая, что она оговорилась. Она повторила и, вместо уважаемого мной Юрия Григоровича, назвала не известного мне хореографа Джона Крэнко. Его родиной была Южная Африка, город Рюстенбург, учился он в Школе балета Кейптаунского университета, где поставил свой первый балет на музыку И. Стравинского для сюиты из «Истории солдата», написанной для скрипки, кларнета и фортепиано.

Мы приехали за час до спектакля, чтобы осмотреть театр после реставрации.

Холл, отделанный мрамором, такая же лестница, ведущая в фойе, остались прежними. Пятисвечные бра горели теплым огнем. Однако, прогуливаясь по театру, я ощущала, что нахожусь в слишком нарядном, безвкусно отделанном дворце. Очень скоро к нам подошел молодой человек, вежливо представился и повел к лифту. (В театре всё предусмотрено для людей с ограниченными возможностями).

Провожатый довел нас до зала и пошел за другими зрителями, а я едва не окликнула его, усомнившись, партер ли это: он почему-то вместо темно-кораллового приобрел пижамно-розовый цвет. Наши места оказались в проходе партера, в том же ряду, где двенадцать лет назад увидела Николая Цискаридзе и Марию Аллаш в балете «Раймонда».

Я ожидала услышать родную музыку П.И. Чайковского к одноименной опере, но звучали части из его фортепианного цикла «Времена года», во второй картине - части из оперы «Черевички», увертюры-фантазии «Ромео и Джульетта», симфонической поэмы «Франческа да Римини».

Когда занавес раскрылся, за ним оказалась темная виньетка. В средине заглавные буквы – инициалы имени, которые обрамляет надпись по-английски: «Если у меня нет чести, то честь вообще не существует». Мне кажется, что это ни к кому из героев романа не имеет отношения. Мой Евгений серьезный и немного насмешливый, ибо он разочарован и жизнью, и обществом, и людьми, и женщинами. Но при этом казался радушным, мог обаянием располагать к себе сердца людей. Его роль исполнял Руслан Скворцов.

А Владимир Ленский – жизнерадостный, открытый и чуткий человек, смысл жизни которого поэзия и Ольга Ларина. Его танцевал Артем Овчаренко, а партию Ольги исполняла Кристина Крутова – хорошие артисты.

По воле хореографа ссора Ленского и Онегина происходит на празднике у Лариных. Зрители, который еще в школе, под надзором учителя, прочитали этот роман и благополучно забыли о нем, из картины «Бал, именины Татьяны» узнают, что приятели на балу поссорились из-за Ольги, Владимир оскорбил Евгения и там же – дома у Лариных – вызвал его на дуэль… В поэме же Ленский и Онегин не ссорились на балу, они уехали от Лариных вместе. Сестры узнали о ссоре и о дуэли на следующий день. Они не покрывали голову платками, не рыдали, не порывались бежать к речке, на мельницу, где произошла дуэль. Они сладко спали… Эта сцена, где сестры Ларины в серых «подрясниках» мечутся по пустырю, напомнила мне танцевальный этюд из советских, патриотических концертов.

Первое появление Онегина сразу разрушило тот образ, который жил в моем сознании. Образ, добросовестно созданный Русланом Скворцовым, потряс меня своим несоответствием поэме; он был по-немецки самоуверенный и дерзкий. Это было видно по походке и жестам. Партия Онегина, по-моему, вычурная; каждый шаг, каждое движение так сложны, что увидеть рисунок танца было чрезвычайно трудно. Но печальней всего для меня оказалось то, что в сцене «Адажио. Объяснение в саду» у Онегина, кроме высокомерия, не обнаружилось ничего. Но у Пушкина Евгений, по-моему, скорее тщеславный, нежели равнодушный. Ему Татьяна понравилась, но он заглушает эти порывы, скрывает их от Татьяны. Иначе бы он не вернулся бы к ней. В балетном спектакле я этого не заметила. И еще было несколько танцев и адажио Татьяны с Онегиным… все, по-моему, однообразные и безо всякого настроения и чувства. Размышляя уже дома о спектакле, я поняла, что это, главным образом, переложение «истории любви» Онегина и Татьяны. Когда мне удалось принять это условие, в памяти четко обозначился образ Татьяны. Меня смутил ее образ в первом действии. Это был тринадцатилетний подросток: резкие, размашистые движения, беготня, игривость. Однако, простите, когда Пушкин впервые нас знакомит с семейством Лариных, Татьяна уже знала и Дидро, и Рабле, и В. Скотта. Она умела размышлять, скрывать свое настроение и вести себя благочинно при чужих. Мне стало весело и грустно, когда, во время первой прогулки всё «Адажио. Свидание» состояло из мудреных поддержек, напомнивших мне фигурное катание.

 Подобных адажио в спектакле было три; второе - когда ночью, на святках Татьяна пишет письмо Онегину. И следующая картина повергла меня в уныние. Вся сцена освещена серо-голубым светом, как будто в окна светит луна. Свет от свечи почти незаметен. Вместо дамского секретера - в левой стороне сцены стол со стулом из старого, посеревшего дерева, справа лежанка с балдахином. Вдоль правых кулис три пары полузадернутых штор, колышимых ветром. Слева, в глубине сцены, дверь, немного правее большое зеркало. Эта светелка наводила на мысль о ночлежках для ссыльных, идущих в Сибирь. Татьяна просит няню принести перо и бумагу. За столом она, слава Богу, гусиным пером пишет письмо (опасалась увидеть ручку, которую заправляли чернилами), это писание переходит в танец. И здесь я получала радость и наслаждение от грациозности, легкости и упоительного счастья, с которым танцевала Нина Капцова, но воспринималось это как самостоятельный танец…

Общение героев, их отношение другу, ни в этом, ни других танцах я не смогла даже уловить.

Татьяна в грезах и мечтах призывает Онегина и всматривается в зеркало… в нем появляется Онегин. По его отрешенному виду, медлительным движением, я решила, что это сон его, а не Татьяны.

А в третьем действии спектакля Татьяна хореографа Джона Крэнко – персонаж из другого романа. Эту Татьяну гнетет неизгладимая скорбная любовь к Онегину. Но из мизансцены бала несведущая публика разумеет, что Татьяна тяготится своим замужеством, ибо любит Онегина. И от этого я испытывала легкое замешательство, ибо пушкинская Татьяна стала замкнутой и суровой, потому что Онегин везде преследовал ее.

Снова опускаются и штора с золотой виньеткой Онегина, и кисейный занавес. Проход между ними освещен холодным светом софит. Онегин в крылатке недлинно бежит по авансцене, а за кисейным занавесом проходят в медленном танце сестры Ларины, как бы из разных встреч (по их платьям понятно, что это проходят воспоминания). И последнее видение – взрослая Татьяна, которая манит Онегина за собой и исчезает в темноте.

Превзошла все мои ожидания последняя картина. В ней авторы постановки переиначили весь смысл драмы романа. Онегин в этой картине показался мне одержимым ревностной страстью. Он врывается в комнату Татьяны. У Пушкина сказано, что Евгений ворвался в ее комнату не в урочный час, то есть она была не прибрана – в простом платье без кринолина, без пышных рукавов, простоволосая, и она находилась в угнетенном состоянии.

 А в спектакле это перековеркано. Когда Евгений вбежал к ней в комнату, Татьяна перечитывала какое-то письмо. У Пушкина Татьяну терзают и воспоминания юности, и недовольство тем, что Онегин ее преследует... и равнодушие. Ничего подобного в этой, последней сцене, по-моему, не было. Поэтому у зрителей могло сложиться впечатление, что Татьяна договорилась с Евгением о свидании и в волнении ждала этой минуты… И он явился. И всю сцену Онегин в сильном исступлении, обуреваемый страстями, то носил Татьяну по сцене, то обнимал, то крутил, а она вяло отбивалась, прибывая в мечтательно-отрешенном состоянии. В конце концов, она решительно отпихнула Онегина, и он, на радость многих зрителей, убежал…

И когда парчовый занавес неслышно поплыл к средине сцены, я, как большинство зрителей, с сокрушением вздохнула. И мне невольно вспомнились слова Аполлона Григорьева: «Пушкин - наше всё: Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным особенным после столкновений с чужим, другим миром».

Покинула я театр с чувство опустошения. Голова и душа полнились невнятными, мутными впечатлениями. Долго меня мытарило сомнение, не разучилась ли я понимать Александра Сергеевича... открыла «Онегина» и услышала его музыку, ощутила головокружительную силу поэзии… Это был мой, родной Онегин, которому не нужны ни хореографы, ни балетмейстеры, ибо он – вольный полет фантазии поэта-гения.